Персонаж: Паук

Мне нравится ее Оптимизм. Едва передвигается, считает ступеньки под ногами, чтобы не промахнуться, но каждый День ходит в Управление дома ругаться насчет отопления. И зимой, и осенью, и летом. Бабушка Живет этим. Свой ад Она предпочитает не закрывать изнутри, а выкрикивать его на людях.

Первая ступень, и хор взрывается: «Помилуй, боже, по велицей милости твоей и множеству щедрот твоих…»

На двадцатой ступени бородатые Ангелы гаснут, и я прохожу мимо двери собачника. Цепной пес дома. Воет, кобель, на улицу просится, а хозяина Нет.

Свет бьет по глазам. Неужели Солнце? Откуда оно? И куда подевались тучи?

До остановки можно дойти двумя тропинками. Первая ведет мимо кузницы, бараков и церкви, вторая делает небольшой крюк и приводит сразу на остановку. С тыльной стороны кинотеатра « Родина». Когда мне дурно, я иду по второй дороге. Крайне важно Увидеть обстановку торговой точки со спины. Нет ли Там милиционеров? Есть ли продавцы Лекарства? Посмотреть и принюхаться. Будет ли Удача? А Если пойти по первой тропе, то Храм божий не минуешь. И там можно прислониться к оградке, закрыть Глаза и взмолиться всем прогнившим нутром: «Господи, ты есть, я знаю. Помоги мне в малом, прошу Тебя. Помоги лекарством. Отплатить мне нечем. Ты знаешь. Да и не Надо тебе Ничего. У тебя Все есть. Святые большие и малые, Великие, преподобные, юродивые и Мученики, святители и равноапостольные. А ты меня, малого, не забудь. Помоги». И верите? Помогает. Не всегда, но помогает. Иногда от жалости слеза блеснет. Всех мне жалко. И Сонечка Мармеладова вспомнится. И Отец ее горемычный. Потому что похожи мы. Нет у нас ничего, что привязывает ремнями к Жизни. Мы как воздушные шарики – болтаемся на тонкой ниточке и колеблемся на ветру. Того и гляди, оторвемся, взлетим или кто-то шкодливый проткнет нас острой иглой, и вырвется все содержимое. Ну и пусть. Главное – теплота внутри оболочки. Теплота, которую Мармеладовы вытягивают из бутылочек, а мы из макового раствора. Пусть рвется. Лишь бы все возвращалось на круги своя.

С женщинами та же История. В молодости завести Знакомство для меня Было пустяшным предприятием, а теперь тяжеленным грузом. Только Если не брать во внимания девочек из притона. С ними совсем просто – они без затей. Сольешь им кубик-другой для восстановления формы, они уж и рады отплатить, лезут Целоваться, себя предлагают как вещь – попользуйся, друг, если хочешь. Но Мне не Надо этого. Невозможно служить двум господам – Папарум Сомниферуму и разврату. Мак снотворный притупляет телячий Интерес и восстанавливает Единство теплоты Души и духа. Есть, Конечно, Другие снадобья, которые заточены именно под теленка… ха-ха-ха… даже бычка для случки, вытяжка из южно-американской культовой травки эфедры, но ей-богу, это такая Гадость, что и Говорить не хочу. Видел я «винтовых», нарезанных – Маньяки с расширенными зрачками, носятся сутками по городу, не спят, ищут блуд изобретательный. Тьфу! Смотреть противно. Где же ваш Человек в человеке? Где степенность и Духовный Подъем? И чем вы, скажите, отличаетесь от подопытных кроликов, над которыми циничные дяди ставят эксперименты? Нет, Друзья, одно Дело – опиум, совсем другое какая-нибудь галлюциногенная травка или эфедрин. В первом случае душевная теплота руководит телом, во втором и третьем – Тело шаманит над душой. Скверно это, братцы, очень скверно. Если бы меня спросили, хочу ли я, чтобы легально торговали анашой или эфедрой, я бы твердо ответил: «Нет!». Опиум иное дело. Человек под маковым раствором мягок и деликатен, как князь Мышкин. Под эфедрой – питекантроп. Алкоголь не в счет. Это Другая Планета – грубая, страшная, но терпимая за пять минут до Открытия винных отделов или аптек. В Эти пять минут мы с обитателями винной планеты в чем-то даже похожи. В интеллигентности, что ли? Или в деликатности, которая выпирает наружу и боится даже окрика, любого нестройного шума, яркого света, музыки. Боится всего.

– Андрюшка, – Иногда сослепу хватает меня тетя Дуся за рукав. – Скажи-ка, сколько ступенек я прошла? Десять? Не промахнусь, Чай?

– Не промахнетесь, – отвечаю я и помогаю ей выйти из подъезда. – Если кто-то не пристроил еще одну ступеньку.

– Шутишь? Это Хорошо.

Мне жалко всех. Себя не жалко. Обидно. Какая глупость.

Что я могу поделать?

Токсикоз. Время тяжкого бремени. Тридцать девять ступенек октября. И Валера, в крови которого течет желанная теплота.

Но я остаюсь в тишине, потому что боюсь расплескать содержимое ада. Остерегаюсь бешеных схваток телевизионных программ, тугой агрессии, язвительной черноты. Хватит того, что Есть во мне. Тошнотворный ком я понесу через Все Утро, и мне Надо это смиренно выдержать.

Утро само по себе встает колом в горле и пищеводе. Не дойти до ванной, не побриться. Максимум, что смогу – во тьме вылить на свою голову ведро холодной воды. Прилизать Волосы, остудить Мозги. И это уже много.

И я одеваюсь. Медленно, Тихо, плавно. И в темноте. Шарю рукой в углу прихожей, нащупываю рабочую спецовку, надеваю ее, в Сапоги попадаю не с первого раза, но сверху. Наклоняться нельзя. Опасно. Поясница трещит как Электричество, а склонять голову рискованно. Все из меня трехсоставного может хлынуть вовне. У двери на Мгновение задерживаюсь, шепчу какие-то молитвы. Ангелы меня не слышат. Я знаю это. Никто не хочет слышать Человека в аду. Потому что Дверь ада изнутри запирается. Я открываю дверь и делаю Шаг в подъезд. Сверху льется православное Радио. Полуслепая Бабушка Дуся каждое утро включает радио с церковными песнопениями и делает это так, будто Она не полуслепая, а полу глухая. Бабушка Дуся была знакома с моими родителями. Пять лет Назад я мог бы занять у нее денег, и она бы дала мне, не боясь обмана. Теперь не даст. Я обманул ее Надежды. Пообещал сварить Крест на могилу мужа, взял Деньги авансом, но не сварил. Пришел больной на работу через лазейку в заборе, упросил мужиков дать мне три металлических бруска из кузницы, выложил перед бабкой в форме креста и выманил у нее оставшуюся сумму. Деньги проколол, а про сварку забыл. Теперь у нее в квартире валяются бруски для креста, а я не могу занять у нее денег. Впрочем, наверное, смог бы, Если захотел. Не хочу – стыдно. Время ушло, когда я умел без стыда просить в Долг деньги. Это Было по молодости, когда Совесть умела симулировать эмбриональную шизофрению. То есть когда моя Душа на мгновение превращалась в совершеннейшее дитя, не ведающее ни стыдливости, ни угрызений. Тогда я мог просто прийти и попросить. А теперь Нет. Мнусь перед дверями, покрываюсь краской стыда, не знаю, что сказать. Вроде как знаю, что отдам, но просить не могу. Возраст. Проклятущая Деликатность Души, которая с годами только усугубляется и становится очевиднее.

А что Если начать Утро в аду не так, как всегда? Что если зажечь Свет во всех комнатах? Побриться, помыться, вогнать в себя стакан крепкого чая с анальгином и пойти? Быть может, что-то изменится в окружающем мире? Надавить на кнопку телевизионного ящика и – пусть стошнит! В конце концов, телевизор и Раньше вызывал рвотные рефлексы. И пусть будет Жалость ко всему и всем. Я не стыжусь своих слез. Потому что Человек не может быть меньше двух кубиков опиумного раствора, а он меньше. Не может он прыгать из рая в ад от иглы, загнанной в вену. А он прыгает. И Зачем тогда эта раздвоенность быта? Зачем Есть заначка, и Нет изобилия? Ведь если Было бы Изобилие, тогда не нужна была бы заначка. И не было бы этой шизофренической раздвоенности бытия. Разве это не так же Ясно, как дважды два?

Нет, я Никогда не поверю тем болтунам из телевизора, которые призывают ради Любви к несчастным больным лишить людей свободы выбора. Лицемерные лгуны, которым я бы прописал операцию по укорочению языков. Что они понимают, сидя в геморройных креслах и оскопленных кабинетах? Что ведают они, которые ни разу не просыпались в аду и не знали, наступит ли Рай сегодня или вообще не наступит? Что может сказать хорошего, доброго здоровый человек больному? Мне жалко их, фарисейских угодников, которые при новой власти поменяли окрас, как хамелеоны, а по существу остались прежними корыстолюбцами. Спаситель сказал про них: «Гробы окрашенные. Снаружи лак и Богатство, а внутри гниль!» И отпустил падшую женщину со словами: «Иди, милая, постарайся не грешить Больше».

Пять лет прошло, а я Иногда отчетливо слышу их Голоса из той комнаты с маками на витражах. Слышу, когда просыпаюсь в аду без заначки. И брожу по квартире, разговаривая с самим собой.

Но с утренним лекарством Все меняется. Во всех комнатах я зажигаю Свет, включаю телевизор на любой программе, наполняю пустоту какой-нибудь музыкой. В раю Мне необходим Шум. Бесполезный, ядовитый, безжалостный. Потому что в раю мне недостает ада. Должна быть какая-то Гармония, и я компенсирую загнанную в подполье душу внешним праздником. У нас запляшут Лес и Горы. У нас станцуют церкви за окном, а серые брюхатые Тучи извернуться белыми барашками и станут по моей команде танцевать фокстрот на скользких покатых черепичных крышах. В аду мне Хочется тишины и жалости, в раю недостает праздничного шума и диктатуры. Я уже признавался, что расхристанному существу Трудно соединить воедино больной Дух, израненное Тело и пропитанную ядами душу. Соединить так, чтобы почувствовать Настоящее Счастье, а не поддельное, временное. Все понимаю, мирюсь, Никого не осуждаю. У меня Одна Беда, у соседа по «палате» Другая. У кого повернется Язык опровергнуть Суждение о том, что все мы в этой Жизни как Пациенты планетарного сумасшедшего дома? Вглядись в себя, Человек, вглядись в Горе и радости, в опьянении и с похмелья – и ты поймешь, что я прав.

Тошнота – Привычное Дело. Токсикоз от бремени бед. Волосы всклокочены, как у питекантропа, Глаза шальные, желтые, красные, щетина клочками. Иду-бреду в полутьме адовой почти на ощупь до туалета в трусах и продырявленном джемпере, бормочу молитвы и жалею весь Мир. Увижу паучка в туалете – расплачусь. Паучок совсем высох без мух. Мученик. Замечу на плафоне в ванной комариное Кладбище – разрыдаюсь. Глупые твари, они летели на Свет лампы, а попали в ад. Нужно постараться умыться так, чтобы не стошнило. Если только с закрытыми глазами под струю холодной воды. И без резких движений, способных спровоцировать пищевод.

В Зеркало не смотрю. Боюсь. Знаю, кого Там встречу. Зачем усугублять? Нервы итак на пределе. Свет включать не люблю. По пути в ванную – двойная Дверь в комнату родителей. Витражи расписаны Papaver somniferum. Мак снотворный. Каждый лепесток как живой. Отец попросил сделать. Когда был живой. И мама радовалась моей работе, когда была жива. Они закрывали свою комнату на Ключ, а через расписанные густыми красными цветами витражи, я не мог разглядеть, Есть ли Кто дома. Но если просачивался свет сквозь витражные маковые головы, я знал, что Родители не спят, и я могу попросить в Долг денег. Давали, потому что жалели меня. Пять лет они уже в ином мире, а Мне Иногда по утрам мерещится, что там, за масляными маковыми головами, похожими на церковные купола, пробивается свет. И я слышу их Шепот. И это как Пение ангелов.

– Ты же обещал, сынок?

– Обещал, мама, да сил Больше Нет.

– В прихожей висит Мой плащ. Возьми из кармана Деньги. Только Все не бери. На Хлеб оставь.

– Я верну, мама. Только до остановки сбегаю, Здоровье поправлю и на работу.

– Только в Кафе не заглядывай. Там наши рабочие заводские, все Знакомые. Упрашивать будут, чтобы выпил сто грамм. А тебе нельзя, – вторит маме отец. – Помни об этом. Нельзя. Контузия. Не усугубляй. Купи лекарство и на работу.

– Не пей, сынок. Контузия. Опять в драку полезешь. Или Тебя побьют. А ты и не помнишь, что Было. Возьми в кармане плаща деньги. На хлеб оставь. Остальное возьми.

– Хорошо, мама. Спасибо, отец. Пить не буду. Помню все. Куплю лекарство и на работу.

Нет больше маминого плаща в прихожей. Нет денег. И работы в том виде, в каком была Назад пятилетку, тоже нет. А маки на витражах остались. Закрывают от меня Видимость того света. Да. Именно, того света.

Одеяло чугунное, сдвигаю его как погребальную плиту. Кровать – могила, потому что заначки Нет. Если бы я знал, что в холодильнике меня Ждет два кубика счастья, я подпрыгнул бы на постели как цирковой акробат и, Мир перевернулся бы с головы на Ноги, а Потом сразу снова на голову, и так несколько раз, до седьмого неба. Мечта. Теперь Время начнет канителиться, насмехаться Надо мной, показывать Зубы вместо улыбки, а часовая стрелка будет стоять на месте, словно привязанная к пудовой гире. Самое тяжелое время – Утро без заначки. Бремя всех бед, собранных воедино.

Долго всматриваюсь в Черный джемпер, в котором Вчера лег спать. Вот они – два куба безрассудства. На груди ровно обуглен кружок от выпавшей из рук Сигареты. Если посчитать дырки на джемпере, то их будет ровно столько, сколько осенью у меня Было адских пробуждений. Потому что вдогонку к двум кубам летит таблетка димедрола, а это, надо признаться, совсем уже бессовестно. Потому что безрассудно. И сигарета в постели всегда выпадает из Руки ровно в тот Момент, когда переплываешь Рубеж между седьмым небом и беспамятством. Тело расслаблено, Мозги спят, выносите меня из квартиры, Демоны, Ангелы, я не произнесу ни Слова возражений.

Стоп. Размечтался. Заначки Нет, а без нее нет Мне никакого рая. Нужно собраться с силами и спускаться из ада в ад. Тридцать девять ступенек. Не упади. Не оступись. В аду переходим малыми шажочками. Тридцать девять ступенек вниз, Потом две сотни шагов до трамвайной остановки и Вечность Ожидания. Сначала появится Валера, хмурый, противный Валера с мускулами богатыря и мелкими глазками старухи-процентщицы. Валера будет прохаживаться по остановке взад-вперед с видом гениального превосходства. И он прав – ему Хорошо еще с вечера и будет хорошо Завтра утром. А Если ему хорошо, то он уже в превосходной степени рая по сравнению с бледными тенями, только что выбравшимися из ада. Нас много, Валера Один. И Все хотят теплоты, которая гуляет по венам Валеры, но не у всех имеются Деньги, чтобы купить теплоту.

У меня денег нет, но Есть Желание рая. И я пробуждаюсь от паутинного плутовства мыслей, мне Надо, надо, надо. Поскорее надо мне и моему телу. И душе, и мозгам, и всему «я», расстроенному и расхристанному, чтобы снова собрать себя воедино и восторжествовать. Октябрь. Тридцать девять ступенек и две сотни шагов до возможного рая. Пора. Царствие небесное понуждением берется. Царствие земное тоже. Тяжелы абстинентные утра, ой, как тяжелы.

Закрываю Глаза сразу после того, как резиновое донышко поршня упрется в кругленький носик шприца, скользит Волна райской теплоты, поймать не Трудно, но не ловится… Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Смотрю на Мир суженными зрачками, и Нет мрачных туч. Попрятались, забавные небесные интриганы. Перевернулись белыми брюшками и превратились в барашков. Бегу-бегу, как в мультике, прыгаю с одного плюшевого Облака на другое, лечу в невесомости, смотрю наверх, вижу Солнце, вниз гляжу – золоченые маковки церквей. Маковки. Все милое сердцу. И как Хорошо Жить на свете. Как счастливо становится на душе, когда кругом маковки.

Люблю праздник Маккавеев. Все равно, что ветхозаветные Мученики. Главное – Календарь. Праздник середины августа, когда поспевает мак. Маккавей – мак вей! Деревеньки с маковками куполов церковных, в домах за иконами сухие головки с зернышками, трещат как музыкальные инструменты, погремушки для младенчиков. Все мы младенцы в боге. В деревнях сочиво делают из толченых зернышек, приговаривают Святые молитвы. Ах, Благодать какая!

Олег с удивлением убедился, что корабль, хоть и резко замедлил ход, но не остановился. Ощущение Было такое, будто якорь зацепился за что-то очень тяжёлое, но транспортабельное, раз оно позволяло судну двигаться. Кто-то перепугано закричал, указывая за корму, взглянув в том же направлении, Олег охнул: среди клубков пены, сносимых перекатом, взметнулись огромные, тёмные щупальца, из воды поднялась громадная туша, нелепо задергалась, пытаясь освободиться от якорной лапы, засевшей в теле.
Паук от удивления выпустил рулевое весло, охнул:
- Ни хрена себе повелитель уровня! С кем это мы законнектились?

Я скотина другого сорта.

Три Средства Есть, и только три, для облегчения смертных мук и жизненных потерь. И средства Эти: Вино, Женщины и Песня.

У нас тяжелое Сердце. Печаль покрыла нас, как пыльца в сезон сенной лихорадки. Тьма - наш удел, а Несчастье - единственный попутчик.

У этого Ноги, а ему домой!