Автор цитат: Алексей Константинович Толстой

Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В День веселый мая,
Средь некошенной травы
Головой качая?

Простим же грешной тени Ивана Васильевича, но помянем добром тех, которые, завися от него, устояли в добре, ибо Тяжело не упасть в такое Время, когда Все Понятия извращаются, когда Низость называется добродетелью, Предательство входит в Закон, а самая Честь и человеческое Достоинство почитаются преступным нарушением долга! Мир праху вашему, Люди честные!

Всё Пепел, Прах, и Дым, и тень!
О други, призраку не верьте!
Когда дохнёт в нежданный День
Дыханье тлительное смерти,
Мы Все поляжем, как хлеба,
Серпом подрезанные в нивах, -
Прими усопшего раба,
Господь, в селениях счастливых!
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет Слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу братского рыданья,
И от кадила синий дым
Не Мне струит благоуханье;
Но вечным сном Пока я сплю,
Моя Любовь не умирает,
И ею, Братья, вас молю,
Да каждый к Господу взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставление, -
Прими усопшего раба
В твои блаженные селенья!

Какая Сладость в Жизни сей
Земной печали непричастна?
Чьё ожиданье не напрасно?
И где счастливый меж людей?
Всё то превратно, всё ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, -
Какая Слава на земли
Стоит тверда и непреложна?
Всё Пепел, призрак, Тень и Дым,
Исчезнет всё как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны и бессильны.
Рука могучего слаба,
Ничтожны царские веленья -
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!
Как ярый витязь Смерть нашла,
Меня как хищник низложила,
Свой зев разинула могила
И всё житейское взяла.
Спасайтесь, сродники и чада,
Из гроба к вам взываю я,
Спасайтесь, Братья и друзья,
Да не узрите пламень ада!
Вся Жизнь Есть Царство суеты,
И, дуновенье смерти чуя,
Мы увядаем, как Цветы, -
Почто же мы мятемся всуе?
Престолы наши Суть гроба,
Чертоги наши - разрушенье, -
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!
Средь груды тлеющих костей
Кто Царь? кто раб? судья иль воин?
Кто царства божия достоин?
И кто отверженный злодей?
О братья, где сребро и злато?
Где сонмы Многие рабов?
Среди неведомых гробов
Кто есть убогий, кто богатый?
Всё пепел, дым, и Пыль, и прах,
Всё призрак, тень и привиденье -
Лишь у Тебя на небесах,
Господь, и пристань и спасенье!
Исчезнет всё, что Было плоть,
Величье Наше будет тленье -
Прими усопшего, Господь,
В твои блаженные селенья!
И ты, предстательница всем!
И ты, заступница скорбящим!
К тебе о брате, здесь лежащем,
К тебе, святая, вопием!

Морозов гордо повел очами.
-  Ещё шуток хочешь, государь? Изволь, я Тебя потешу! Оставался у тебя из Верных слуг твоих ещё Один, древнего, боярского рода; его ты откладывал казнить, потому ли, что страшился божьего гнева или что не придумал еще достойной казни ему. Жил он Далеко от тебя, под опалою, и мог бы ты Забыть про него; но ты, государь, Никого не забываешь! Послал ты к нему своего окаянного Вяземского, сжечь его Дом и жену увезти. Когда ж он пришел к тебе просить суда на Вяземского, ты заставил их биться себе на потеху, чая, что Вяземский убьёт старого слугу твоего. Но Бог не захотел его погибели, показал его правду. Что же ты сделал тогда, государь? Тогда, - продолжал Морозов, и Голос его задрожал, и колокольцы затряслись на одежде, - тогда тебе Показалось мало бесчестия на слуге твоём, и ты порешил опозорить его ещё неслыханным, небывалым позором! Тогда,  - воскликнул Морозов, отталкивая стол и вставая с места,  - тогда ты, государь, боярина Морозова одел в шутовской кафтан и велел ему, спасшему Тулу и Москву, забавлять тебя Вместе со скаредными твоими кромешниками!
Грозен был Вид старого воеводы среди безмолвных опричников. Значение шутовской его одежды исчезло. Из-под густых бровей сверкали молнии. Белая Борода величественно падала на Грудь, приявшую некогда много вражьих ударов, но испещренную ныне яркими заплатами; а в негодующем взоре Было столько Достоинства, столько благородства, что в сравнении с ним Иван Васильевич показался мелок.

Морозов сделал повелительный Знак, и опричники невольно посторонились. Гремя колокольцами, боярин подошёл к столу и опустился на скамью, напротив Иоанна, с такою величественною осанкой, как будто на нём вместо шутовского кафтана была царская риза.
-  Как же Мне потешать Тебя, государь?  - спросил он, положив локти на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу.  - Мудрён ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда был ещё отроком и конём давил Народ на улицах; потешался ты, когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные Люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
Опричники хотели вскочить с своих мест и броситься на Морозова; Царь удержал их знаком.
-  Но,  - продолжал Морозов,  - то Всё Было ребяческое Веселье; оно скоро тебе Надоело. Ты начал знаменитых людей в монахи постригать, а жен и дочерей их себе на потеху позорить. И это тебе прискучило. Стал ты выбирать тогда лучших слуг твоих и мукам предавать. Тут Дело пошло повеселее, только ненадолго. Не всё же ругаться над народом да над боярами. Давай и над церковью Христовою поглумимся!

Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре -
О, не грусти, ты Все Мне дорога!
Но я Любить могу лишь на просторе -
Мою Любовь, широкую, как море,
Вместить не могут Жизни берега.
<...>
И любим мы любовью раздробленной
И тихий Шепот вербы над ручьем,
И милой девы взор, на нас склоненный,
И звездный Блеск, и все красы вселенной,
И Ничего мы Вместе не сольем.
Но не грусти, земное Минет горе,
Пожди еще - Неволя недолга, -
В одну любовь мы все сольемся вскоре,
В одну любовь, широкую как море,
Что не вместят земные берега!

Вонзил кинжал убийца нечестивый
В Грудь Деларю.
Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:
«Благодарю».

Пожалуйста, сеньор, поосторожней!
Не забывайте, что у жен мужья;
Хотя, признаться, Было бы недурно,
Чтоб Женщины замужние Все были,
А все б Мужчины были холостые!

Любовь жестока и себялюбива;
Она собою только занята.
Её, как Сон, приятно опьяненье -
Но горестно бывает пробужденье!

Пути творца необъяснимы,
Его судеб таинствен ход,
Блажен, Кто всех сомнений мимо
Дорогой светлою идет!

Мы ездили с ним Вместе по Европе;
Не пропустил нигде он никого;
Что Город, то Интрига, а в иных
По десяти, по двадцати случалось.
Уж я ему, бывало, говорю:
«Сеньор, остепенитесь!» Так вот Нет же!
Вот так и прет его в Интриги, право;
И точно будто ищет он чего-то;
Попробует одной, давай другую!
Как будто Женщины не Все равны.
Ведь, согласитеся, отцы святые,
У курицы Один и тот же вкус,
Что с черным ли хохлом Она, что с белым!

Загадочно женское Сердце! Ему нравится сегодня, что Вчера возбуждало его Ненависть!

День был светлый, солнечный, Один из тех дней, когда вся Природа дышит чем-то праздничным, Цветы кажутся ярче, Небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется Воздух, и человеку делается так легко, как будто бы Душа его сама перешла в природу, и трепещет на каждом листе, и качается на каждой былинке.