Книга: На Западном фронте без перемен. Страница 3

Они Всё ещё писали статьи и произносили речи, а мы уже видели лазареты и умирающих; они Все еще твердили, что Нет Ничего выше, чем Служение государству, а мы уже знали, что Страх смерти сильнее.

Мы шутим не потому, что нам свойственно Чувство юмора, Нет, мы стараемся не терять Чувства юмора, потому что без него мы пропадем.

Сколько всё-таки горя и тоски умещается в двух таких маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, - в человеческих глазах.

Я молод - Мне двадцать лет, но Все, что я видел в Жизни, - это Отчаяние, Смерть, Страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с безмерными муками. Я вижу, что кто-то натравливает Один Народ на другой, и Люди убивают друг Друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не Зная за собой вины. Я вижу, что Лучшие умы человечества изобретают Оружие, чтобы продлить этот кошмар, и находят Слова, чтобы еще более утонченно оправдать его. И Вместе со мной это видят все люди моего возраста, у нас и у них, во всем мире, это переживает все Наше Поколение. Что скажут наши отцы, Если мы когда-нибудь поднимемся из могил и предстанем перед ними и потребуем отчета? Чего им ждать от нас, если мы доживем до того дня, когда не будет войны? Долгие Годы мы занимались тем, что убивали. Это Было нашим призванием, первым призванием в нашей жизни. Все, что мы знаем о жизни, - это смерть. Что же будет Потом? И что станет с нами?

Наши Руки - Земля, наши тела - глина, а наши Глаза дождливые Лужи; мы не знаем, живы ли мы еще.

До какой же степени лжива и никчёмна наша тысячелетняя Цивилизация, Если Она даже не смогла предотвратить Эти потоки крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое Война.

Чей-то Приказ превратил Эти безмолвные фигуры в наших врагов; другой приказ мог бы превратить их в наших Друзей. Какие-то Люди, которых Никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в Течение нескольких лет мы видим нашу высшую Цель в том, что Род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой.

- Война сделала нас никчемными людьми.
Он прав. Мы Больше не Молодежь. Мы уже не собираемся брать Жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей Жизни. Нам Было Восемнадцать лет, и мы только еще начинали Любить Мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в Наше Сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.

Мы уже успели основательно позабыть Все Эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Но Никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или как разжигать Костер из сырых дров, никто не объяснял, что Удар штыком Лучше всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не застревает.

Быть может, то была привилегия молодости - нам казалось, что в мире Нет никаких перегородок, мы не допускали Мысли о том, что Все имеет свой Конец.

- У меня ни к чему Нет охоты, - устало отвечает Кропп. - Ведь рано или Поздно ты умрешь, так не Все ли равно, что ты нажил? И вообще я не верю, что мы вернемся.
- Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, - говорю я через некоторое Время, переворачиваясь на спину, - когда я думаю о том, что Однажды я услышу Слово « Мир» и это будет Правда, Мне Хочется сделать что-нибудь немыслимое, - так опьяняет меня это слово. Что-нибудь такое, чтобы знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этот переплет. Только я Ничего не могу придумать. То, что действительно можно сделать, вся эта процедура приобретения Профессии, - сначала Учеба, Потом жалованье и так далее, - от этого меня с Души воротит, потому что так Было всегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не нахожу, ничего другого я не вижу, Альберт.
В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние.
Кропп думает о том же.

Мне кажется, что они слишком много говорят. У них Есть свои Заботы, Цели и Желания, но я не могу воспринимать Все это так, как они. Иногда я сижу с кем-нибудь из них в саду ресторанчика и пытаюсь объяснить, какое это Счастье - вот так спокойно сидеть; в сущности человеку Ничего Больше и не Надо. Конечно, они понимают меня, соглашаются со мной, признают, что я прав, - но только на словах, в том-то все и Дело, что только на словах; они чувствуют это, но всегда только отчасти, они - Другие Люди и заняты другими вещами, они такие двойственные, Никто из них не может почувствовать это всем своим существом; впрочем, и сам я не могу в точности сказать, чего я хочу.
Когда я вижу их в их квартирах, в их учреждениях, на службе, их Мир неудержимо влечет меня, мне Хочется быть Там, с ними, и позабыть о войне; но в то же Время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным. Как можно заполнить этим всю свою Жизнь? Надо бы сломать, разбить этот мир. Как можно Жить этой жизнью, Если там Сейчас свистят осколки над воронками и в небе поднимаются ракеты, если там сейчас выносят раненых на плащ-палатках и мои товарищи Солдаты стараются поглубже забиться в окоп! Здесь живут другие люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым я испытываю Зависть и Презрение. Я невольно вспоминаю Ката, и Альберта, и Мюллера, и Тьядена. Что-то они сейчас делают? Может быть, сидят в столовой, а может быть, пошли купаться. Вскоре их снова пошлют на передовые.

Меня могут убить, - это Дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, - это опять-таки дело случая.

- Так ведь после войны Наверно опять будут бабы, верно? - Хайе облизывается.
- Будут и бабы.
- Вот житуха-то будет, забодай меня комар! - говорит Хайе, и Лицо его
оттаивает. - Тогда я подобрал бы себе крепкую бабенку, этакого, знаете ли, драгуна в юбке, чтоб Было бы за что подержаться, и без долгих разговоров - в постельку. Нет, вы только подумайте, настоящая перина, да еще на пружинном матраце! Эх, ребята, да я целую неделю и штанов бы не надевал!
Все молчат. Слишком уж великолепна эта Картина. Мороз пробегает у нас по коже. Наконец Мюллер собирается с духом и спрашивает:
- А Потом? Хайе молчит. Затем он несколько нерешительно заявляет:
- Если бы я был унтер-офицером, я бы еще остался на сверхсрочную.