Автор цитат: Константин Симонов

Война Есть ускоренная Жизнь, и Больше Ничего. И в Жизни Люди помирают, и на войне то же самое, только Скорость Другая.

Нечего тыкать другим в Глаза свою Злость, Все мы Сейчас на войне одинаковые: и злые - злые, и добрые - тоже злые! А Кто не Злой, тот или войны не видал, или думает, что Немцы его пожалеют за его доброту.

Дороги уходят на Запад. По ним движутся войска, и голые весенние леса взбегают на холмы и спускаются с них. Снег тает, освобождая от своего синеватого покрова несчастную, освобожденную, наконец, землю.
И такая печаль охватывает Сердце, такая Скорбь о погибших людях, об опустошенной земле, что, кажется, печаль эта, - глубокая, неистребимая, неутолимая, - как карающая десница, когда-нибудь поднимется над подлой страной, выкормившей этих выродков, которые Сейчас, теснимые нами, Всё дальше отступают по снежным дорогам, уходящим на запад.

Да, вот Она, так называемая личная Жизнь... А что такое личная жизнь? Употребляем Слова, не вдумываясь в их Смысл. Разве Есть у Человека еще какая-то Другая жизнь, не личная, - безличная, какая? Потусторонняя, что ли? Если Человек из малодушия не разделил сам себя на две мнимые половинки, то никакой другой Жизни и вообще-то Нет в природе, кроме личной.

Они лежали вдвоем в чужом доме, в чужой постели со старинной, высокой, почти до середины Стены, спинкой из выгнутого красного дерева. Лежали усталые и растерянные простотой и естественностью всего, что с ними происходило. Ника, с её всякий раз заново продолжавшей удивлять его чуткостью, помогла ему расстаться с ощущением неловкости - и действительной, и придуманной, от неуверенности в себе. Он был счастлив по её вине и чувствовал себя в том неоплатном долгу перед нею, который, наверное, и Есть Любовь к женщине.

Справедливость начинается с готовности отдать Должное тем, кого не любим.

Виссарион был Мужчина и знал: можно и нужно спрашивать Друзей, Почему они несчастливы, но вряд ли стоит спрашивать, почему они счастливы...

Одиночество вещь неплохая, но его нельзя принимать лошадиными дозами.

Это, Конечно, чепуха, что в Жизни непоправимо только одно - Смерть. В жизни непоправимо многое, верней, Всё, что переделал бы по-другому, да уже Поздно. И всё же очевидней всего непоправимость смерти. Когда чья-то Жизнь была частью твоей жизни - Если это действительно так, без преувеличений, - то и смерть такого Человека тоже Часть твоей смерти. Ты ещё жив, но что-то в тебе самом уже умерло и не воскреснет. Можно только Делать Вид, что ты по-прежнему цел. Потому что оторванный кусок Души - это не рука и не нога, и что он оторван - никому не видно.

Он смотрел на неё и, кажется, начинал понимать, чего Она хотела. Когда-то Раньше она хотела, чтобы он был виноват в том, что она ушла от него к другому человеку. Теперь она хотела, чтобы он был виноват в том, что она возвращается к этому человеку. Вот и Всё! Она хотела, чтобы она была опять Права, а он опять не прав. И хотя он старался подавить в себе это Чувство, ему Было жаль её. Человек, который всю Жизнь всегда и во всем считает виноватым не себя, а других, по-своему тоже несчастлив.

Возвращаясь, он ещё чувствовал на себе этот сочувственный Взгляд. Всего-навсего Первый из многих. Наверное, и Другие будут считать, что такие немолодые и некрасивые не оставляют женщин. Что Женщины уходят от них сами. <...> Его, тогдашнего, уже не будет - ни для какой другой женщины. Теперь будет только он теперешний, немолодой и не по адресу истративший свои душевные Силы. И поэтому не верящий в ту Часть себя, которая не Война и не Работа. <...> ... со скорбным лицом и сплетенными за спиной руками стала Говорить Разные Глупости, выношенные заранее, в дороге. В сущности, это Было длинное предисловие к просьбе отпустить её с богом. И оно имело какой-то Смысл Раньше, перед этим, а не теперь, когда он уже отпустил её. Но ей было жаль оставлять при себе Все Эти заранее приготовленные и теперь уже бессмысленные Слова. А он слушал и думал: « Нет, Она ехала сюда в поезде всё-таки не вдвоём, а Одна - чтоб прорепетировать всю эту околесицу, нужно было Время и Одиночество». Она говорила о себе, всегда понимавшей его. И о нём, Никогда её не понимавшем. О своих жертвах, принесенных ради него. О том, как она Рядом с ним постепенно перестала быть самою собой и как только теперь, без него, снова чувствует себя человеком.

- Ты догадываешься, Зачем я приехала? - спросила Она, подняв на него Глаза. Она была Все так же красива, и этого по-прежнему нельзя Было не заметить.
- Нет, не догадываюсь, - сказал он.
Это была Правда. Всю свою Жизнь с нею он почти Никогда не мог догадаться, что ей придет в голову в следующую минуту.
- Я пришла просить, чтобы ты снял с меня Грех и отпустил меня, - не дождавшись ответа, сказала она. - Я должна выйти замуж за Евгения Алексеевича.
Сказала «пришла», а не «приехала», - наверное, заранее обдумала. Грешницы не приезжают, а приходят. Он еще раз посмотрел на неё, на её изящно и Грустно изогнувшееся на стуле знакомое Тело, и удержался от грубости, не сказал: «Ну что ж, раз должна - так и выходи!» Промолчал. В конце концов, при чем тут она? Во всем виновата не она, а вот это её тело, которое он целых пятнадцать лет любил рассудку вопреки. «И не мог оторваться от него, не мог отлипнуть», - с презрением к собственной Слабости подумал он о себе. Она смотрела на него, а он молчал. Ей казалось, что он злится или, как она мысленно привыкла Выражаться, «закусывает удила», он, наоборот, смягчился, удивленный мыслью о собственной вине. Раньше раздраженно привык считать её виноватой в том, что в нужном ему теле жила ненужная ему Душа, равнодушная к тому, чем он жил и что делал, занятая только собой, да и собой-то - по-глупому.

На войне не бегают с места на Место, ища, где пожарче: на войне ждут своего часа.

Храбрый - это не тот, Кто убить способен, а тот, кто убитым быть не боится. Верней, хотя и боится, но не остановится перед тем, чтобы быть убитым, выполняя то, что должен.