Автор цитат: Всеволод Рождественский

От наших дружб, от книг университета,
Прогулок, встреч и вальсов под луной
Шагнула ты, не дописав сонета,
В прожектора, в ночной октябрьский бой.
Сгорали дни и хлопали, как ленты
Матросских бескозырок. В снежный прах,
В Огонь боев, в Великие легенды
Входила ты на алых парусах.
Что Пыль веков перед прищуром глаза
У линз бинокля, перед языком
Ночных атак и точного приказа,
С сердцами говорящего, как гром!
В нем дем Блеск и Свет, в нем Жизни утвержденье,
Огонь Мечты, прозренье чертежа
И Лучшее твое стихотворенье,
Сверкнувшее, как острие ножа.
А Город Мой, Свидетель грозной славы,
Весь устремленный в светлые года,
Живет в тебе, как первенец державы,
Как зодчий нашей Мысли и труда.
И Если Революция когда-то
Предстанет нам, как Юность, это ты,
Ты, Женщина, союзница бушлата,
Возьмешь ее прекрасные черты!..

А Солдат, на пенные морщины
За День наглядевшись допьяна,
Трубку погасил и в песне длинной
Слушает, как плачется струна,
Как пчелой жужжит про Украину,
Что цветами вишен убрана.
Хата ли в медвяных мальвах снилась,
Тополь ли прохладной тенью лег,-
Сердце задыхалось, торопилось,
Волосы чуть трогал ветерок,
И слеза свинцовая катилась
По усам солдатским на Песок.
Уходило Солнце, длилось пенье,
Гасла степь, был Вечер сух и мглист.
Замер и растаял в отдаленье
Вздох домбры, неповторимо чист,
И в Ответ в казармах укрепленья
Трижды зорю проиграл горнист.

«Запевай, приятель, песню, что ли!
Поглядишь - и душу бросит в дрожь.
Не могу привыкнуть я к неволе,
Режет глаз Мне Каспий, словно нож.
Пой, дружок! В проклятой этой соли
Без Души, без песни - пропадешь».
И казах звенящий поднял голос.
Он струился долгим серебром,
Он тянулся, словно тонкий волос,
Весь горящий солнцем. А потом
Сердце у домбры вдруг раскололось,
И широкострунный рухнул Гром.
Пел он о верблюдах у колодца,
Облаках и ковыле степей,
О скоте, что на горах пасется,
Бедной юрте, девушке своей.
Пел о том, что и кумыс не льется,
Если ты изгнанник и кедей.

Босиком па скомканной шинели,
С головой, обритой наголо,
Он сидит. Усы заиндевели,
Брови нависают тяжело.
А Глаза уставились без цели
В синеву, в каспийское стекло.
Перед ним в ушастом малахае
Кадырбай с подругою-домброй.
Скупо струны он перебирает
Высохшей коричневой рукой
И следит, как медленно взбегает
Мутный Каспий на Песок тугой.

Третий День идут с востока тучи,
Набухая черною грозой.
Пробормочет Гром - и снова мучит
Землю тяжкий, беспощадным зной,
Да взбегают на Песок колючий
Волны слюдяною чередой.
Тают клочья медленного дыма...
Хоть бы капля на сухой ковыль,
Хоть бы Ветер еле уловимый
Сдвинул в складки плавленую стыль!
Ничего... Гроза проходит мимо,
А на языке Огонь и Пыль.

Пальцами слегка перебирая,
Косы вихрем отпустив вразлет,
Кружится на месте - золотая -
И ладонью в тонкий бубен бьет.
То сверкнет в полете, как стрекозы,
То растет, как стебель, не дыша,
И как будто рассыпает розы
Шелком шелестящая Душа.
Кто Тебя в трясины и болота
Бросил, неожиданный цветок?
Кто очарованием полета,
Как Костер, в снегах тебя зажег?
Многие припомнят на привале
Иль в снегах, ползя в ночной дозор,
Этот угольком в болотной дали
Черный разгорающийся взор.
Даже Мне, как вешних гроз похмелье,
В шалаше, на вереске сыром,
Будут сниться косы, ожерелье
И бровей сверкающий излом...
Там, в груди, уже не гаснет рана,
И Забыть никак я не могу
Золотой тюльпан Таджикистана,
Выросший на мартовском снегу.

Две бортами сдвинутых трехтонки,
Плащ-палаток зыбкая волна,
А за ними струнный рокот тонкий,
Как преддверье сказочного сна.
На снегу весеннем полукругом
В полушубках, в шапках до бровей,
С автоматом, неразлучным другом,
Сотня ожидающих парней.
Вот выходят Азии слепящей
Гости в тюбетейках и парче,
С тонкой флейтой и домброй звенящей,
С длинною трубою на плече.
И в струистом облаке халата,
Как джейран, уже летит она...
Из шелков Руки ее крылатой
Всходит бубен - Черная Луна.

Менять Язык, Друзей и города,
Всю Жизнь спешить, чтоб Сердце задыхалось.
Шутить, блистать и чувствовать всегда,
Что Ночь растет, что шевелится хаос.
О, за Один усталый женский взгляд,
Измученный вседневной клеветою
И все-таки сияющий, он рад
Отдать всю жизнь - наперекор покою.
Чтоб только не томиться этим сном,
Который мы, не ведая названья,
В ночном бреду сомнительно зовем
Возвышенной стыдливостью страданья.
Непрочен Мир! Всем надоевший гость,
Он у огня сидеть уже не вправе.
Пора домой. И старческая трость
Вонзается в сырой, холодный гравий.
Скрипят Шаги, бессвязна листьев речь,
Подагра подбирается к коленям.
И серый плед, спускающийся с плеч,
Метет листы по каменным ступеням.

Скрипучий Голос, старчески глухой,
Тугие складки клетчатого пледа,
Очки и Взгляд, где горьких дум отстой
Приправлен острословьем домоседа.
Прозрачная костлявая рука
Легла на набалдашнике тяжелом,
А Седина, подобие венка,
Сквозит уже ненужным ореолом.
Но Кто же он? Философ? Дипломат?
Сенека петербургского салона?
Иль камергер, что в царскосельский сад
Спустился по ступенькам Камерона?
Подернут рябью озера изгиб,
Кружится лист, прохладен Воздух синий.
Среди подагрой искривленных лип
Покорно стынут голые богини.
В сырой, отяжелевшей тишине
На озере, уже в Туман одетом,
Мечети призрак, словно в полусне,
Струится одиноким минаретом.
«Нет, Все не то». Славянство и Босфор.
Писать царям Стихи и наставленья,
Когда в ветвях распахнутый простор,
А из Европы слышен Запах тленья!

Над дымкою садов светло-зеленых,
Над улицей, струящей смутный гам,
В закапанных простых комбинезонах
Они легко восходят по лесам.
И Там, на высоте шестиэтажной,
Где жгут Лицо июльские лучи,
Качаясь в люльке, весело и важно
Фасады красят, ставят кирпичи.
И молодеют черные руины,
Из пепла юный Город восстает
В воскресшем блеске, в строгости старинной
И новой славе у приморских вод.
О, юные обветренные лица,
Веснушки и проворная рука!
В легендах будут солнцем золотиться
Ваш легкий волос, Взгляд из-под платка.
И новая возникнет «Илиада» -
Высоких песен нерушимый строй -
О светлой молодости Ленинграда,
От смерти отстоявшей город свой.

Простор Невы, белеющие ночи,
Чугун решеток, шпили и мосты
Василий Стасов, зоркий русский зодчий,
Считал заветом строгой красоты.
На поле Марсовом, осеребренном
Луною, затопившей Летний сад,
Он в легком строе вытянул колонны
Шеренгой войск, пришедших на парад.
Не соблазняясь пышностью узора,
Следя за тем, чтоб Мысль была светла,
В тяжелой глыбе русского собора
Он сочетал с Элладой купола.
И, тот же скромный Замысел лелея,
Суровым вдохновением горя,
Громаду царскосельского Лицея
Поставил, как корабль, на якоря.
В стране морских просторов и норд-оста
Он не расстался с гордой красотой.
Чтоб строить так торжественно и просто,
Быть Надо зодчим с русскою мечтой!

Рим строгостью его отметил величавой.
Он, взвесив Замысел, в расчеты погружен,
На невских берегах воздвиг чертоги славы
И выровнял ряды торжественных колонн.
Любил он простоту и линий постоянство,
Взыскательной служил и точной красоте,
Столице севера дал пышное убранство,
Был славой вознесен и умер в нищете.
Но жив его мечтой одушевленный камень.
Что римский Колизей! Он превзойден в веках,
И арки, созданной рабочими руками,
Уже неудержим стремительный размах.
Под ней проносим мы победные знамена
Иных строителей, освободивших труд,
Дворцы свободных дум и счастья стадионы
По чертежам Мечты в Честь Родины встают.

Крепостной мечтатель на чужбине,
Отрицатель италийских нег,
Лишь о снежной думал он пустыне,
Зоркий мастер, русский человек.
И над дельтой невских вод холодных,
Там, где вьюги севера поют,
Словно Храм, в дорических колоннах
Свой поставил Горный институт.
Этот строгий обнаженный портик
Каменных, взнесенных к небу струн
Стережет, трезубец, словно кортик,
Над Невою высящий Нептун.
И цветет суровая громада,
Стужею зажатая в тиски,
Как новорожденная Эллада
Над простором северной реки.
В грозный Год, в тяжелый Лед вмерзая,
Из орудий в снеговой пыли
Били здесь врага, не уставая,
Балтики советской корабли.
И дивилась в мутных вьюгах марта,
За раскатом слушая раскат,
Мужеством прославленная Спарта,
Как стоит, не дрогнув, Ленинград.

Преодолев ветров злодейство
И вьюг крутящуюся мглу,
Над городом Адмиралтейство
Зажгло бессмертную иглу.
Чтоб в громе пушечных ударов
В Неву входили корабли,
Поставил Андреян Захаров
Маяк отеческой земли.
И этой шпаги острый пламень,
Прорвав сырой Туман болот,
Фасада вытянутый камень
Приподнял в дерзостный полет.
В Года блокады, смерти, стужи
Она, закутана чехлом,
Для нас хранила Ясность ту же,
Сверкая в воздухе морском.
Была в ней нашей воли твердость,
Стремленье ввысь, в лазурь и свет,
И несклоняемая Гордость -
Предвестье будущих побед.