Автор цитат: Михаил Александрович Шолохов. Страница 2

В Жизни не бывает так, чтобы всем равно жилось.

Я говорю об Англии с такой же завистью, с какой говорит уличный мальчишка, имеющий мать-потаскуху с проломленным носом, о приличной барыне - матери своего случайного друга-барчука.

Вот вы, Ученые Люди, всегда так... Скидок наделаете, как зайцы на снегу! Я, брат, чую, что тут ты неправильно гутаришь, а вот припереть Тебя не умею...

Жил и Все испытал я за отжитое Время. Баб и девок перелюбил, на хороших конях... эх!.. потоптал степя, отцовством радовался и людей убивал, сам на Смерть ходил, на синее Небо красовался. Что же Новое покажет Мне Жизнь? Нету нового! Можно и помереть. Не страшно. И в войну можно играть без риску, как богатому. Невелик Проигрыш!

Какими неумелыми казались большие черные Руки отца, обнимавшие детишек. И до чего же чужим в этой мирной обстановке выглядел он - всадник, на Сутки покинувший коня, насквозь пропитанный едким духом солдатчины и конского пота.

Как пахнут Волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они - эта Плоть от плоти его, - как крохотные степные Птицы…

В ладной фигуре ее и в лице была та гаснущая, ущербная Красота, которой неярко светится Женщина, прожившая тридцатую Осень. Но в насмешливых холодноватых глазах, в движениях Она еще хранила нерастраченный Запас молодости. Лицо ее с мягкими, привлекательными в своей неправильности чертами Было, пожалуй, самое заурядное. Лишь Один контраст резко бросался в Глаза: тонкие смугло красные растрескавшиеся, жаркие Губы. Она охотно смеялась, но в улыбке ее сквозило что-то заученное.

Травой зарастают Могилы, - давностью зарастает Боль. Ветер зализал следы ушедших, - Время залижет и кровяную боль, и Память тех, Кто не дождался родимых и не дождётся, потому что коротка человеческая Жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы...

Животное без потребы нельзя губить, а Человека уничтожай. Поганый он, Человек... Нечисть, смердит на земле, Живет вроде гриба-поганки.

С каждым днём с ужасом чувствовал Гаврила, что кровно привязывается к новому Петру, а Образ первого, родного, меркнет, тускнеет, как отблеск заходящего солнца на слюдяном оконце хаты. Силился Вернуть прежнюю тоску и Боль, но прежнее уходило Всё дальше, и ощущал Гаврила от этого Стыд и Неловкость...

Идёшь ты к дому, к семье... Мать небось Ждёт: сынок-кормилец вернётся, Старость её пригреет, а ты, должно, близко к сердцу не принимаешь того, что Она, мать твоя, белым днём чахнет по тебе, а ночьми слезами материнскими исходит... Все вы, сынки, таковские... Пока не нажил своего приплоду, до тех пор и не лежит у вас Душа к родительским страданьям.

Худой ты стал, будто хворость Тебя точит. Не ты Хлеб ешь, а он тебя!

Били за то, что ты - русский, за то, что на белый Свет еще смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнешь, не так повернешься. Били запросто, для того, чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверное, на всех нас не хватало в Германии.

Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам Надо Было иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться? А вот не согнулись, выстояли!