К вечеру он достигал желаемого: он был
Один в океане своего горя, один в омуте своей бесцельной вины, один, даже в своем одиночестве. Я не грущу, - снова и снова повторял он. - Я не грущу. Как будто надеялся
Однажды убедить себя в этом. Или обмануть. Или убедить других - единственное, что хуже самой печали, - это когда ты не можешь скрыть её от других. Я не грущу. Я не грущу. А ведь
Жизнь его, подобно пустой белой комнате, была полна неограниченными возможностями для счастья. Когда он засыпал,
Сердце сворачивалось в изножье его кровати, точно домашний зверек, живущий сам по себе. Но наутро оно вновь оказывалось в клетке, за решеткой ребер, немного отяжелевшее, ослабевшее, но, как и
Прежде, работающее без сбоев.
