Юрий Меркеев. Паук Жигулев (№ 354435)

Пять лет прошло, а я Иногда отчетливо слышу их Голоса из той комнаты с маками на витражах. Слышу, когда просыпаюсь в аду без заначки. И брожу по квартире, разговаривая с самим собой.
Но с утренним лекарством Все меняется. Во всех комнатах я зажигаю Свет, включаю телевизор на любой программе, наполняю пустоту какой-нибудь музыкой. В раю Мне необходим Шум. Бесполезный, ядовитый, безжалостный. Потому что в раю мне недостает ада. Должна быть какая-то Гармония, и я компенсирую загнанную в подполье душу внешним праздником. У нас запляшут Лес и Горы. У нас станцуют церкви за окном, а серые брюхатые Тучи извернуться белыми барашками и станут по моей команде танцевать фокстрот на скользких покатых черепичных крышах. В аду мне Хочется тишины и жалости, в раю недостает праздничного шума и диктатуры. Я уже признавался, что расхристанному существу Трудно соединить воедино больной Дух, израненное Тело и пропитанную ядами душу. Соединить так, чтобы почувствовать Настоящее Счастье, а не поддельное, временное. Все понимаю, мирюсь, Никого не осуждаю. У меня Одна Беда, у соседа по «палате» Другая. У кого повернется Язык опровергнуть Суждение о том, что все мы в этой Жизни как Пациенты планетарного сумасшедшего дома? Вглядись в себя, Человек, вглядись в Горе и радости, в опьянении и с похмелья - и ты поймешь, что я прав.
А что Если начать Утро в аду не так, как всегда? Что если зажечь свет во всех комнатах? Побриться, помыться, вогнать в себя стакан крепкого чая с анальгином и пойти? Быть может, что-то изменится в окружающем мире? Надавить на кнопку телевизионного ящика и - пусть стошнит! В конце концов, телевизор и Раньше вызывал рвотные рефлексы. И пусть будет Жалость ко всему и всем. Я не стыжусь своих слез. Потому что человек не может быть меньше двух кубиков опиумного раствора, а он меньше. Не может он прыгать из рая в ад от иглы, загнанной в вену. А он прыгает. И Зачем тогда эта раздвоенность быта? Зачем Есть заначка, и Нет изобилия? Ведь если Было бы Изобилие, тогда не нужна была бы заначка. И не было бы этой шизофренической раздвоенности бытия. Разве это не так же Ясно, как дважды два?
Нет, я Никогда не поверю тем болтунам из телевизора, которые призывают ради Любви к несчастным больным лишить людей свободы выбора. Лицемерные лгуны, которым я бы прописал операцию по укорочению языков. Что они понимают, сидя в геморройных креслах и оскопленных кабинетах? Что ведают они, которые ни разу не просыпались в аду и не знали, наступит ли Рай сегодня или вообще не наступит? Что может сказать хорошего, доброго здоровый человек больному? Мне жалко их, фарисейских угодников, которые при новой власти поменяли окрас, как хамелеоны, а по существу остались прежними корыстолюбцами. Спаситель сказал про них: «Гробы окрашенные. Снаружи лак и Богатство, а внутри гниль!» И отпустил падшую женщину со словами: «Иди, милая, постарайся не грешить больше».
Мне жалко всех. Себя не жалко. Обидно. Какая глупость.
Что я могу поделать?
Токсикоз. Время тяжкого бремени. Тридцать девять ступенек октября. И Валера, в крови которого течет желанная теплота.
Но я остаюсь в тишине, потому что боюсь расплескать содержимое ада. Остерегаюсь бешеных схваток телевизионных программ, тугой агрессии, язвительной черноты. Хватит того, что есть во мне. Тошнотворный ком я понесу через все утро, и мне Надо это смиренно выдержать.
Утро само по себе встает колом в горле и пищеводе. Не дойти до ванной, не побриться. Максимум, что смогу - во тьме вылить на свою голову ведро холодной воды. Прилизать Волосы, остудить Мозги. И это уже много.