Теперь мимо избы Ивашки Бровкина ходили — снимали шапку. Вся деревня знала: «Ивашкин сын — Алексей — сильненький, у царя правая рука, Ивашке только мигнуть — сейчас ему денег — сколько нужно, столько отсыпает». На Алешкины деньги (три рубля с полтиной) Бровкин купил телку добрую — за полтора рубля, овцу — три гривенника с пятаком, четырех поросят по три алтына, справил сбрую, поставил новые ворота и у мужиков под яровое снял восемь десятин земли, дав рубль деньгами, ведро водки и обещав пятый сноп с урожая.
Стал на ноги человек. Подпоясывался не лыком по кострецу, а московским кушаком под груди, чтоб выпирал сытый живот. Шапку надвигал на самые брови, бороду задирал. Такому поклонишься. И еще говорил: «Погоди, по осени съезжу к сыну, возьму денег, — мельницу поставлю». Волковский управитель его уже не тыкал Ивашкой, но звал уклончиво Бровкиным. От барщины освободил...
И сыновья — помощники — подрастали. Яков всю эту зиму ходил в соседнюю деревню к дьячку — учился грамоте, Гаврилка вытягивался в красивого парня, меньшой, Артамошка, тихоня, был тоже не без ума. Детьми Ивашку бог не обидел. К дочери, Саньке, уже сватались, но по нынешнему положению отдавать ее за своего брата, — мужика-лапотника, — это еще надо было подумать...
В июле прошел слух, что войско возвращается из Крыма. Стали ждать ратников, отцов и сыновей. По вечерам бабы выходили на пригорок — глядеть на дорогу. От бродящего божьего человека узнали, что в соседних деревнях действительно вернулись. Начали бабы плакать: «Наших-то побили...» Наконец появился на деревне ратник Цыган, весь зарос железной бородой, глаз выбит, рубаха, портки сгнили на теле.
Бровкин с семьей ужинали на дворе, хлебали щи с солониной. В ворота постучали: «Во имя отца и сына и святого духа...» Ивашка опустил ложку, подозрительно поглядел на ворота.
— Аминь, — ответил. И громче: — Мотри, у нас кобели злые, постерегись.
Яшка отодвинул щеколду, и вошел Цыган. Оглядел двор, семейство и, раскрыв рот с выбитыми зубами, — гаркнул хрипло:
— Здоро́во! — сел на чурбан у стола. — На прохладе ужинаете? В избе мухи, что ли, надоедают?
Ивашка зашевелил бровями. Но тут Санька самовольно пододвинула Цыгану чашку со щами, вытерла передником ложку, подала.
— Откушай, батюшка, с нами.
Бровкин удивился Санькиной смелости... «Ужо, — подумал, — за косы возьму! Эдак-то всякому кидать наше добро...» Но спорить постеснялся. Цыган был голоден, ел, — жмурился...
— Воевали? — спросил Бровкин.
— Воевали... (И опять — за щи.)
— Ну как, все-таки? — повертевшись на скамье, опять спросил Бровкин.
— Обыкновенно. Как воюют, так и воевали.
— Одолели татар-то?
— Одолели... Своих под Перекопом тысяч двадцать уложили, да столько же, когда назад шли...
— Ах, ах, — Бровкин покачал головой. — А у нас говорят: хан покорился нашим...
Цыган открыл желтые редкие зубы.
— Ты тех, кто в Крыму гнить остался, спроси, как нам хан покорился... Жара, воды нет, слева — гнилое море, справа — Черное, пить эту воду нельзя, колодцы татары падалью забили... Стоим за Перекопом: ни вперед, ни назад. Люди, лошади, как мухи, дохли... Повоевали...
Цыган разгреб усы, вытерся, поглядел кровяным глазом и другим, — мертвыми веками, — на Саньку: «Спасибо, девка». Облокотился.
— Иван... Я в поход уходил, корова у меня оставалась...
— Да мы говорили управителю: вернешься, как же тебе без коровенки-то? Не послушал, взял.
— Так... А свиньи? Боров, две свиньи, — я мир просил за ними присмотреть...
— Глядели, голубок, глядели... Управитель столовыми кормами нас дюже притеснил... Мы думали, — может, тебя на войне-то убьют...
— И свиней моих Волков сожрал?
— Скушал, скушал.
— Так... — Цыган залез в нечесаные железные волосы, поскреб. — Ладно... Иван!
— Аюшки?
— Ты помалкивай, что я к тебе заходил.
— А кому мне говорить-то? Я и так всегда помалкиваю.
Цыган встал. Покосился на Саньку. Тихо пошел к воротам. И там с угрозой:
— Смотри — помалкивай, Иван... Прощай. — И скрылся. С тех пор его и не видели на деревне.
