От Ромодановского царь поехал в Кремль. Евдокия уже узнала о прибытии и ожидала мужа, прибранная, разрумянившаяся. Воробьиха в нарядной душегрее, жмуря глаза, улыбаясь, стояла на страже на боковом царицыном крылечке. Евдокия поминутно выглядывала в окошко на Воробьиху, освещенную сквозь дверную щель, — ждала, когда она махнет платком. Вдруг баба вкатилась в опочивальню:
— Приехал!.. Да прямо у царевнина крыльца вылез... Побегу, узнаю...
У Евдокии сразу опустела голова — почувствовала недоброе. Обессилев — присела. За окном — звездная осенняя ночь. За полтора года разлуки не написал ни письмеца. Приехав, — сразу к Наталье кинулся... Хрустнула пальцами... «Жили, были в божьей тишине, в непрестанной радости. Налетел — мучить!»
Вскочила... Где ж Алешенька? Бежать с ним к отцу!.. В двери столкнулась с Воробьихой... Баба громко зашептала:
— Своими глазами видела... Вошел он к Наталье... Обнял ее, — та как заплачет... А у него лик — суровый... Щеки дрожат... Усы кверху закручены. Кафтан заморский, серой, из кармана платок да трубка торчит, сапоги громадные — не нашей работы...
— Дура, дура, говори, что было-то...
— И говорит он ей: дорогая сестра, желаю видеть сына моего единственного... И как это она повернулась, и тут же выводит Алешеньку...
— Змея, змея, Наташка, — дрожа губами, шептала Евдокия.
— И он схватил Алешеньку, прижал к груди и ну его целовать, миловать... Да как на пол-то его поставит, шляпу заморскую нахлобучит: «Спать, говорит, поеду в Преображенское...»
— И уехал? (Схватилась за голову.)
— Уехал, царица матушка, ангел кротости, — уехал, уехал, не то спать поехал, не то в немецкую слободу...
