Турманом скатился Алешка с лестницы в сугроб. Желтозубые кобели кинулись, налетели. Он спрятал голову. Зажмурился... И не разорвали... Вот так чудо, — бог спас! Рыча, кобели отошли. Над Алешкой кто-то присел, потыкал пальцем в голову:
— Эй, ты кто?
Алешка выпростал один глаз. Кобели неподалеку опять зарычали. Около Алешки присел на корточки давешний мальчик, — кого только что пороли.
— Как зовут? — спросил он.
— Алешкой.
— Чей?
— Мы Бровкины, деревенские.
Мальчик разглядывал Алешку по-собачьему: то наклонит голову к одному плечу, то к другому. Луна из-за крыши сарая светила ему на большеглазое лицо. Ох, должно быть, бойкий мальчик.
— Пойдем греться, — сказал он. — А не пойдешь, гляди, я тебя... Драться хочешь?
— Не, — Алешка живо прилег. И опять они смотрели друг на друга.
— Пусти, — протянул голосом Алешка, — не надо... Я тебе ничего не сделал. Я пойду.
— А куда пойдешь-то?
— Сам не знаю куда... Меня обещались в землю вбить по плечи... И дома меня убьют.
— Порет тятька-то?
— Тятька меня продал в вечное, ныне не порет. Дворовые, конечно, бьют. А когда дома жил, конечно, пороли...
— Ты что же — беглый?
— Нет еще. А тебя как зовут?
— Алексашкой... Мы Меншиковы... Меня тятька когда два раза, а когда три раза на день порет. У меня на заднице одни кости остались, мясо все содранное.
— Эх, ты, паря...
— Пойдем, что ли, греться...
— Ладно.
Мальчики побежали в подклеть, где давеча Алешка видел огонь в печи. Тут было тепло, сухо, пахло горячим хлебом, горела сальная свеча в железном витом подсвечнике. На прокопченных бревенчатых стенах шевелились тараканы. Век бы отсюда не ушел.
— Васе́нка, тятьке ничего не говори, — скороговоркой сказал Алексашка низенькой бабе-стряпухе. — Разувайся, Алешка. — Он снял валенки. Алешка разулся. Залезли на печь, занимавшую половину подклети. Там в темноте чьи-то глаза смотрели не мигая. Это была давешняя девочка, отворившая Алешке калитку. Она подалась в самую глубь, за трубу.
— Давайте чего-нибудь говорить, — прошептал Алексашка. — У меня мамка померла. Тятька по все дни пьяный, жениться хочет. Мачехи боюсь. Сейчас меня бьют, а тогда душу вытрясут...
— Они вытрясут, — поддакнул Алешка.
Девочка за трубой шмыгнула.
— То-то и я говорю... Намедни у Серпуховских ворот видел, — цыгане стоят табором, с медведями. На дудках играют. Пляс, песни... Они звали. Уйдем с цыганами бродить?.. А?..
— С цыганами голодно будет, — сказал Алешка.
— А то наймемся к купцам чего-нибудь делать... А летом уйдем. В лесу можно медвежонка поймать. Я знаю одного посадского, — он их ловит, он научит... Ты будешь медведя водить, а я — петь, плясать... Я все песни знаю. А плясать злее меня нет на Москве.
Девочка за трубой чаще зашмыгала, Алексашка ткнул ее в бок:
— Замолчи, постылая. Вот что, мы ее с собой тоже возьмем, ладно.
— С бабой хлопот много...
— К лету ее возьмем, грибы собирать, — она дура, дура, а до грибов страсть бойкая. Сейчас мы щей похлебаем, меня позовут наверх молитвы читать, потом пороть. Потом я вернусь. Лягим спать. А чуть свет побежим в Китай-город, за Москву-реку сбегаем, обсмотримся. Там есть знакомые. Я бы давно убежал, товарища не находилось...
— Купца бы найти, наняться — пирогами торговать, — сказал Алешка.
На крыльце бухнула дверь: уходили гости, треща ступенями. Грозный голос Данилы крикнул Алексашку наверх.
