Автор цитат: Генри Лайон Олди. Страница 2

Глаза - две льдинки. Левая блестела ярче правой, дробясь еле заметными фасетками. На таком взгляде оскальзываешься, будто на «зеркальце», отполированном сотней ног. Падаешь, проламываешь Лёд, до крови режешься об острые края, Прежде чем ухнуть в стылую воду...

На Память пришел Лентулл с его рассказами о неверных женах. Измена - пустяки, говорил Лентулл. Куда хуже, Если Она раскаялась, вернулась, а ты принял. Теперь думай: котлета - это просто котлета, или она так заглаживает вину? Секс - просто секс, или она, угадывая твои Желания, просит прощения?

Есть ли что-нибудь хуже Родины гневной? Родины отвергающей, изгоняющей? Разумеется, есть. Родина кающаяся, ползущая к тебе на коленях. О, это стократ хуже…

Вся наша Жизнь - Приказы и Подчинение. Даже когда мы полагаем, что руководствуемся исключительно порывом Души - мы в плену самообмана. Желудок прикажет, и сломя голову несешься в сортир. Или терпишь до последнего, не в силах оторваться от увлекательной Игры. Приказы явные и скрытые, простые и сложные, моральные и преступные. Подчинение добровольное и насильственное, полное и частичное, осознанное и неосознанное.
Миллион градаций, оттенков, нюансов.

Мы связаны нитями. Для одного это паутина, для другого - шерсть маминого свитера, для третьего - нити Марионетки, а для четвертого - струны арфы. Потому что Смысл - не в ответах, а в вопросах.

Деревню разбудил не Рассвет - Крик. Так кричит Человек, сгорая заживо. Рвет глотку, выплескивая в Мир Боль, Отчаяние, Ужас. Вопль катится к горам, чтобы эхом отразиться от склонов, Если повезет, родить лавину, как Протест против мерзавки-судьбы - и Смерть, вечная Сестра милосердия, обрывает Звук на высшей ноте.

Мир - не райский Сад. Его Надо принимать таким, какой он Есть: можешь спасать - спасай.

Бесстрастность - вот то, что дал Мне Сарт, и бесстрастность стала сердцевиной дерева моей Жизни. Ты говоришь мне о погибших, девушка корчится под бичом, убийца Лоренцо пьет чужие Души - умом я понимаю Все это, но Ничто Больше не трогает меня! Я просил - я получил.

- Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?… Ответь, ибо ты выходишь на опасную охоту.
- Нет... Я глуп, я слаб и ничтожен. Ты мудр, силен и велик - но ты сидишь у забора, а вокруг умирают Люди с испуганными глазами. Что же остается Мне?

Садись, садись, в ногах правды Нет. Ничего в ногах нет - ни правды, ни кривды, да и держат они Тебя неважно.

Расы, нации, народы - в этом мы одинаковы. Гром похвал, единственный упрек, и вот, забыв обо всем, мы схватываемся с упрекающим не на Жизнь, а на Смерть. Мы забыли о тех, кому доставили Удовольствие. Если мы и апеллируем к ним, так только в качестве бойцов, способных выступить на нашей стороне.

Был барыш, стал кураж,
День вокруг божественный,
Ах, возьму на абордаж
Что-нибудь поженственней!

Он старался не дышать, не отсвечивать; он чувствовал, как в носу предательски щиплет, боялся моргнуть, стряхнув постыдную слезу, - и слеза побредет по щеке медленно, как Напоказ… Мама была маленькой и жалкой. Он помнил ее другой. Веселой, шумной, неутомимой; мама была убежищем, а стала перекрестком на семи ветрах.

Родина отреклась от нас. Да, это несправедливо. И что? Забыть родину Трудно. Скажу Больше: невозможно. Она всегда первая, даже в изгнании.