Автор цитат: Арсений Александрович Тарковский

Я Век себе по росту подбирал.
Мы шли на юг, держали Пыль над степью;
Бурьян чадил; кузнечик баловал,
Подковы трогал усом, и пророчил,
И гибелью грозил Мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил;
Я и Сейчас, в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.

Струнам счет ведут на лире
Наши древние права,
И всего дороже в мире
Птицы, Звёзды и трава.
До заката всем народом
Лепят ласточки дворец,
Перед солнечным восходом
Наклоняет лук Стрелец,
И в кувшинчик из живого
Персефонина стекла
Вынуть хлебец свой медовый
Опускается пчела.
Потаенный ларь природы
Отмыкает нищий царь
И крадёт залог свободы -
Летних месяцев букварь.

Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь жёлтой листвы за окном,
Вот и осталась Мне самая малость
Шороха осени в доме моём.
Выпало Лето холодной иголкой
Из онемелой Руки тишины
И запропало в потёмках за полкой,
За штукатуркой мышиной стены.
Если считаться начнём, я не вправе
Даже на этот Пожар за окном.
Верно, ещё рассыпается гравий
Под осторожным её каблуком.
Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и жилья,
В жёлтом, и синем, и красном - на что ей
Память моя? Что ей память моя?

У Человека тело
Одно, как одиночка.
Душе осточертела
Сплошная оболочка
С ушами и глазами
Величиной в пятак
И кожей - шрам на шраме,
Надетой на костяк.
<...>
Душе грешно без тела,
Как телу без сорочки, -
Ни помысла, ни дела,
Ни замысла, ни строчки.
Загадка без разгадки:
Кто возвратится вспять,
Сплясав на той площадке,
Где некому плясать?
И снится Мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнем, как Спирт, без тени
Уходит по земле,
На Память гроздь сирени
Оставив на столе.
Дитя, беги, не сетуй
Над Эвридикой бедной
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный,
Пока хоть в четверть слуха
В Ответ на каждый шаг
И весело и сухо
Земля шумит в ушах.

И Все, чем Смерть жива и Жизнь сложна, приобретает новый, прозрачный, очевидный, как стекло, внезапный Смысл.

Когда настала Ночь, была Мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Моё благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились Горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И - боже правый! - ты была моя.

Третьи Сутки Дождь идет,
Ковыряет серый лед
И вороне на березе
Моет клюв и перья мнет
(Дождь пройдет).
Недаром к прозе
(Все проходит)
Сердце льнет,
К бедной прозе на березе,
На реке и за рекой
(Чуть не плача),
к бедной прозе
На бумаге под рукой.

Вот и Лето прошло, словно и не бывало.

На белом свете чуда нет,
Есть только ожиданье чуда.
На том и держится поэт,
Что эта Жажда ниоткуда.

Порой по улице бредёшь -
Нахлынет вдруг невесть откуда
И по спине пройдёт, как дрожь,
Бессмысленная Жажда чуда.

Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлёстанную ветром темноту
И Звёзды, брезжущие на лету
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как Бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масленой реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И Эти Руки, как перед бедою.

Бабочки хохочут как безумные,
Вьются хороводом милых дур
По лазурному нагромождению
Стереометрических фигур:
Учит их всей этой математике
Голенький и розовый амур.
И уносит их ватагу школьную,
Хрупкую, бездумную, безвольную,
Ветер, в Жизнь входящий напролом.

Зима висит на хвойных лапах,
По-праздничному хороша,
Арбузный гоголевский Запах -
Её декабрьская Душа.

Записал я длинный Адрес на бумажном лоскутке,
Всё никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растёкся по брусчатке. На ресницы и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажёг,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби... Десять лет прошло с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже Имя позабыл
И Потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь - и капнет с крыши: Дом и ниша у ворот,
Белый шар над круглой нишей, и читаешь: Кто живёт?
Есть особые ворота и особые дома,
Есть особая Примета, точно Молодость сама.