Книга: Рассказ о семи повешеных

На том свете всем места хватит.

Мою Любовь, широкую, как Море, вместить не могут Жизни берега.

В двух плоскостях одновременно шли Жизнь и Смерть, и до конца, до самых смешных и нелепых мелочей оставалась жизнью жизнь.

Он думал не о смерти и не о Жизни: он сосредоточенно, с глубочайшей и спокойной внимательностью, разыгрывал трудную шахматную партию. Превосходный Игрок в Шахматы, он с первого дня заключения начал эту партию и продолжал безостановочно. И Приговор, присуждавший его к смертной казни через повешение, не сдвинул ни одной фигуры на невидимой доске.
Даже то, что партии кончить ему, видимо, не придётся, не остановило его; и Утро последнего дня, который оставался ему на земле, он начал с того, что исправил Один вчерашний не совсем удачный ход.

Смерти ещё Нет, но нет уже и Жизни, а Есть что-то Новое, поразительно непонятное, и не то совсем лишённое смысла, не то имеющее Смысл, но такой глубокий, таинственный и нечеловеческий, что открыть его невозможно.

То маленькое, грязное и злое, что будило в нем Презрение к людям и порою вызывало даже Отвращение к виду человеческого Лица, исчезло совершенно: так для Человека, поднявшегося на воздушном шаре, исчезают сор и Грязь тесных улиц покинутого городка, и красотою становится безобразное.

Времени не стало, как бы в Пространство превратилось оно, прозрачное, безвоздушное, в огромную площадь, на которой Все, и Земля, и Жизнь, и Люди; и все это видимо одним взглядом, все до самого конца, до загадочного обрыва - смерти. И не в том Было мучение, что видна Смерть, а в том, что сразу видны и жизнь и смерть.

Но за Недостаток этот, как Иногда бывает с хорошими людьми, его любили, пожалуй, даже Больше, чем за Достоинства.

Разве я её, дьявола, боюсь? - думал он о смерти. - Это Мне Жизни жалко. Великолепная вещь, что бы Там ни говорили пессимисты.

И, как меркнет Свеча в блеске взошедшего солнца, тусклой и тёмной казалась Молодость и Жизнь перед тем великим и лучезарным, что должно озарить её скромную голову.

И вдруг на одно Мгновение, на самое коротенькое мгновение, старому надзирателю, всю Жизнь проведшему в тюрьме, её Правила признававшему как бы за Законы природы, показалась и Она, и вся жизнь чем-то вроде сумасшедшего дома, причём он, надзиратель, и Есть самый главный сумасшедший.

И радостно стало: смутный и страшный Момент, о котором нельзя Думать, отодвигался куда-то вдаль, становился сказочным и невероятным, как всякая Смерть.

Была Она очень бледна, но не мертвенной бледностью, а той особенной горячей белизной, когда внутри Человека как бы зажжён огромный, Сильный Огонь, и Тело прозрачно светится, как тонкий севрский фарфор.

И на Небо Она смотрела без Ласки и радостных воспоминаний, только потому, что во всей грязной казённой зале этот голубой кусочек неба был самым красивым, чистым и правдивым - Ничего не выпытывал у её глаз.